Едем в Альпы! Лето 2011

ВРЕМЕНА, РАССТОЯНИЯ, ЛЮДИ

Антропология туризма

От автора

Человек создает свое пространство, и пространство формирует человека. В этом смысле туризм являет собой совершенную технологию «расширения» человеческой природы.

До начала 1960-х годов антропологи не обращали внимания на туризм, очевидно, считая его чем-то не слишком серьезным, самоочевидным и не стоящим внимания со стороны науки. Однако обратить внимание пришлось, когда стало очевидно другое: современный туризм – это мощнейшая в истории человечества добровольная нелинейная миграция через государственные и естественно-географические границы, не связанная ни с переселением народов, ни с войной, насилием, нуждой, влияющая на мировую экономику, политику, технологии и культуру.

Между тем термин «туризм», за которым стоит современное понимание феномена, ввел Стендаль, опубликовав в 1838 году книгу «Воспоминания одного туриста» («Memories d'un touriste»), полагая, что французское слово «вояжер» не годится для адекватного описания нового явления. Как это часто бывает, явление регистрируют художники, а ученые берутся за него уже много лет спустя.

Несмотря на наличие сходства в образе действия – физическое перемещение человека в географическом пространстве, – смешивать понятия «туризм», «путешествие», «миграция», разумеется, не стоит. Разумеется, ни палеомиграции, ни великие переселения народов, ни крестовые походы, ни торговые экспедиции, ни дипломатические миссии, ни путешествия эпохи великих географических открытий к понятию «туризм» отношения не имеют.

Антропология туризма

В научных работах вырабатывается ряд определений туризма с целью выявить признаки явления и выделить его феномен из числа прочих видов пространственных перемещений. И оказалось, что понятия «путешествие» и «туризм» легче всего развести друг с другом по критерию «работа/отдых». Путешествие, даже приятное, – это всегда работа по познанию культурного и/или географического пространства, туризм, даже активный, – это всегда отдых в контексте пространства. Поэтому, как правило, путешествие в чистом виде редкость, как правило, оно совмещено с некоей целью.

Стоит обратить внимание на еще одно разграничение дефиниций в зависимости от видов туризма: это туризм активный и туризм пассивный. И тот и другой могут быть как системно организованными, так и спонтанными, «дикими». Примеры:

1a) активный «дикий» туризм – это традиционные самостоятельные походы без сервиса, инфраструктуры, связи, страховок и т. п.;

1b) активный «системный» туризм – это турклубы, альплагеря, специализированные курорты и т. п.;

2a) пассивный «дикий» туризм – это вылазки «дикарей» на Черное море и т. п. – людей, которые не включены в советскую систему распределения благ;

2b) пассивный «системный» туризм – это путевки через профсоюзы и т. п. систему.

Переходные варианты дают примеры, средние между 1a и 1b, – это, допустим, пользование инфраструктурой альпийского лагеря или специализированного курорта (Шамони, cм. с. 23–91), но хождение по горам без гида на свой страх и риск; 2a и 2b – так называемая «курсовка», альтернатива «путевке» в советское время, она предполагала получение лечения в санатории при проживании в частном секторе.

Что здесь может быть специфически примечательного с точки зрения антропологии?

1. Активный туризм всегда стремится к максимальному разнообразию форм и видов этой самой активности в единице пространства, тогда как пассивный тяготеет к однообразию в наивысшей форме пассивности по единой для всех приморских локусов формуле «пляж + шезлонг + all inclusive».

2. Активный туризм в разнообразии своих форм и вариантов – это разнообразие форм и вариантов расширения естественных адаптивных функций человеческих организмов посредством всякого рода приспособлений: летательных аппаратов (параплан), горных лыж и велосипедов, аквалангов, каяков и т. п. Все приспособления демонстрируют расширение адаптивных функций технологической культуры до предельных, крайних измерений среды – покорения Эвереста, рекорды в прыжках на лыжах и пр. Все это – стремление установить предельно возможную степень расширения человеческого организма, что есть цель культуры. Пассивный туризм в этом смысле ориентируется на предельные степени гедонизма и отключает все функции сопротивления человеческого организма вплоть до прямохождения, заменяя скелет шезлонгом. И то и другое есть формулы отдыха – отдых-действие и отдых-релаксация.

Очевидно, что для того, чтобы выделенные компоненты замкнулись в пазл международного туризма, необходима мотивация, причем не на уровне индивида, потому что отдельный индивид не формирует рынок, и даже не на уровне национальной идеи, потому что для международного туризма необходимо существование как минимум двух народов, – идея массового международного туризма сверхнациональна. Это идея, существующая в формате ойкуменальной ментальности, и более того – именно возможность и потребность путешествий в масштабах ойкумены ее в конечном счете и формируют. Люди путешествовали всегда и везде, гонимые той или иной необходимостью, используя физические перемещения в пространстве как средство достижения тех или иных целей, лежащих в материальных или духовных областях человеческой природы. И только в тот исторический период что-то такое произошло с общественным сознанием европейцев, что само путешествие из средства стало целью, а все то, что было целью путешествий, стало поводом отправиться в дорогу и потратить специально накопленные для этого деньги, гораздо большие, чем те, за которые можно было бы приобрести тот же товар и ту же услугу в своей родной и освоенной среде. Таким образом, как это можно заметить, туризм как феномен рождается в результате инверсии целей и средств в отношении человека, его среды обитания и внешнего мира.

Особый путь. Туризм по-русски

Путешествующие люди XVIII–XIX веков сформировали интеллектуальное сообщество; их перемещения по Европе были средством, целью – беседы друг с другом. Российские мыслители и путешественники, вовлеченные в этот процесс, участвовали и в процессе формирования единого европейского культурно-интеллектуального мейнстрима. Яркий представитель своего времени Карамзин совершает интеллектуальное турне по Старому Свету и общается с Кантом, Робеспьером, Эртером, Лапласом, Бартолеми. Информационные процессы XVIII–XIX веков, непосредственно связанные в пространственной мобильностью, которые меняют психологию и отношения людей, напоминают те социльно-психологические изменения, которые наступают под воздействием современных информационных технологий. И если экипажи путешественников XVIII–XIX веков, оснащенные специальными пистолетами для отстрела разбойников, выполняли ту же самую информационно-технологическую задачу кросскультурных интеллектуальных коммуникаций, которую в наши дни выполняют средства глобальной телекоммуникации, то методы правительств самоизолирующихся от этого европейского мейнстрима стран – физическое закрытие границ, запрет иностранной одежды, цензура печати и т. п. – совершенно аналогичны попыткам правительств тех же стран в наши дни цензурировать Интернет, и прежде всего потому, что физическое закрытие границ имело целью пресечь не перемещение тел, но распространение идей.

Проблема туризма в России как в стране с давними традициями режимного контроля свободы индивида – это не просто проблема отношения человека и географического пространства, но личности и ее цивилизационной сущности – греко-римской, иудеохристианской цивилизации, принадлежность к которой и изоляцию от которой поэты Серебряного века, оставшиеся в Советской России, облекли в формулу «тоски по мировой культуре».

Изоляционизм России советского перио- да в плане ограничений на свободное перемещение ее граждан по миру имел прецеденты и при режимах отдельных русских монархов. Это не значит, что монархия в целом способствовала изоляционизму. Одни цари страну принудительно закрывали, другие ее еще более принудительно открывали. Проблема в том, что контакты России и европейских стран находились под личным контролем монархов.

Первым из царей поощрять отношения с Западом стал Борис Годунов. Он послал учиться группу молодых людей, из которых никто не вернулся, и судьба их неизвестна. С XVII века сообщение России с Европой становится регулярным, с середины XIX века оно стало обычным делом, но – и в этом специфическое отличие России от прочих стран – выездной туризм и деловые отношения с Европой страны в целом были подчинены фактору самодержавия, т. е. зависели от воли монарха. При Павле I и Николае I Россия была самоизолировавшейся страной. Павел резко пресек связи с заграницей – ограничение на ношение французской одежды, цензура на иностранные книги, путешествия запрещены, и даже лошади стали невыездными; и если купцы таки выезжают на Лейпцигскую ярмарку, то на границе обязаны оставить лошадей Российской империи на родине и пересесть на немецких лошадей. Идиотский указ, тем не менее вполне показательный. При Александре I заграничные путешествия стали вновь довольно легки, хотя уже и с ограничениями, но Николай I после восстания декабристов «окно в Европу» захлопнул наглухо. И, как написал один из его министров, «непонятно, за какую вину 60 миллионов населения тогдашней России наказаны домашним арестом». Эта изоляция обошлась России дорого – технической отсталостью на фоне резко развивающейся Европы, что проявило себя в Севастопольском поражении и вынудило Александра II вновь границы открыть, и они так и продолжали быть открытыми до 1920-х годов.

В этот период мы наблюдаем активный туристический обмен между Россией и Европой – освоение русскими и Лазурного Берега, и альпийских гор. Можно назвать с десяток российских знаменитостей – от Левитана до Ленина (Ленин в Альпах, cм. с. 32–40), – поднимавшихся в Альпы в конце XIX – начале XX века, но также есть свидетельства того, что восхож- дение на Монблан было распространенным и доступным для российского среднего класса XIX–XX веков. Так, в дневнике горного гида Амбруаза Дюкро сделал запись на русском языке некто Гавронский, обычный человек, иных следов в истории не оставивший (cм. с. 29). Это всего лишь штрих из области спортивного туризма. А про туризм культурный, связанный и с дягилевскими «Русскими неделями», и с ролью России в культуре модерна, и с ее инженерными достижениями, можно даже и не упоминать. Те культурные потоки, которые в конечном итоге дали мощный импульс культурной жизни России 1910–1920-х годов, прервались с началом Первой мировой войны, в 1920-м.

Нетрудно проследить, что ограничение свободы перемещений граждан в пространстве в Российской империи Павла и Николая имело целью цензурирование информационных потоков и ограничение кросскультурных связей. Царские правительства, напуганные французской революцией, движением декабристов и т. п., боялись социально-политических изменений именно как следствия свободного информационного обмена.

И наоборот, открытие страны было вынужденной реакцией власти на объективные макроисторические процессы, на резкую информационно-технологическую отсталость России, наступающую вследствие предыдущего периода цензур и информационного вакуума. И, оглядываясь назад, можно констатировать тот факт, что Серебряный век, равно как и золотой век культуры в России, – явления, следующие из интенсификации культурного обмена России с Европой как своей цивилизационной средой.

С другой стороны, царский режим своими репрессивными инструментами – цензурой, каторгой, ссылкой – создал условия для формирования практики и традиции социального эскапизма, обозначив личности как минимум два направления для ее выхода из социума: 1) в область криминальной субкультуры и уголовной романтики, представляющейся пространством «настоящей» правды, альтернативной формальному, а значит, «ложному» праву, и 2) в область дикой природы, которая век спустя окажется востребованной советскими шестидесятниками в качестве направления внутренней эмиграции. Да, традиции советского «дикого» туризма имеют социальный смысл внутренней эмиграции и могут быть интерпретированы в качестве некоей экзистенциальной практики самореализации свободы личности в режимном государстве. Но уходят они в середину XIX века. Речь о движении «столбизм» – спонтанно возникшей под Красноярском субкультуре любительского лазания по Красноярским столбам, особенность которого – полное игнорирования любой страховки.

Красноярский столбизм.

Хроники русского экстрима

Первое упоминание о Красноярских столбах сделал в 1823 году рудознатец Прохор Селезнев:

«Зело превелики и пречудесно сотверены те скалы. А находятся они в отдаленной тайге верст за пятнадцать, а может, и за двадцать. Токмо попасть туда трудно, конный не проедет, а пеший не всякий пройдет. Да и зверья дикого немало. Разное рассказывают о них. Пожалуй, правду говорят, что даже в других странах не увидишь такое. И залести на те скалы никто не может, и какие они – неизвестно...»

В 1843 году геолог Гофман публикует их геологическое описание. С 1851-го начинаются спонтанные восхождения, в которых участвуют в основном местная интеллигенция, ссыльные вольнодумцы, духовенство (воспитатели приюта – Капин с воспитанниками, учителя школ и семинарий – Златковский, духовенство – епископ Никодим, декабристы – Давыдов).

С 1884 года начинается культ чистого столбизма, который на практике олицетворял собой идеи Просвещения – «человек от природы свободен», – переосмысленные в Сибири как «человека природа освобождает». Свободное лазание без страховки возведено в культ и риск этой «русской рулетки» – непременный атрибут движения к свободе по-русски, которое реальные жертвы среди столбистов никак не останавливают. (Первая жертва – 10.08.1897 года, Второй столб, гимназистка Мария Сарачева.)

Но «свободолазание» уже имеет значение символического выражение свободы вообще и политической свободы в  частности.

В 1897 году на камне у основания Первого столба было выведено красной краской: «Социализм», а через год кто-то добавил: «Осуществится». На южной стороне столба Дед было написано: «Пролетарии», а на столбе Дикарька – «Губернатор – мошенник».

В 1899 году учителем Денисюком, студентом Беловым и политиком Островским была сделана надпись «Свобода», которая постоянно подновляется до сих пор. В этом же году Столбы посетили жандармы. Начинается противостояние столбистов и властей.

Первые аресты 1901 года – в избушке, построенной столбистами, арестованы художники-столбисты Д. Каратанов, А. Шестаков, А. Козлов и препровождены в городскую тюрьму.

Газета «Искра», № 22 от 01.06.1902 года, писала о Столбах как о «месте сбора революционно настроенных рабочих Красноярска». 28 июня праздновали десятилетие избушки. Обеспокоенные скоплением народа, к Столбам прибыли жандармы.

В 1903-м Василий Анучин пишет о Столбах повесть «По горам и лесам», в том же году Шамони посещает Владимир Ленин, вдохновленный монографией ректора Университета Шамбери Жюля Пайо «Воспитательные Альпы», где мыслители встречаются и дискутируют.

1906-й – Столбы посетили участники съезда Сибирского Союза РСДРП, тогда же жандармы сожгли столбовскую избушку, а казаки разогнали собравшихся.

1938-й – репрессирован красноярский столбист и известный альпинист Абалаков в компании с другими альпинистами.

Столбизм и в наши остается массовым явлением. Лазать без страховки по Красноярским столбам до сих пор считается единственно правильным, и хотя уже, к счастью, стали доступны скальные туфли и магнезия, люди там разбиваются, что считается как печальным, так и неизбежным, и на поминках по очередной жертве столбизма товарищи поднимают тост за Столбы. Это и есть экстрим по-русски, когда спортивное увлечение становится экзистенциальной практикой балансирования на грани жизни и смерти, в которой страховка попросту неуместна. Социально-исторический контекст столбизма самоочевиден: не в обществе, но только здесь, в тайге, на скалах, вдали от партии, правительства, начальства, бюрократии, русский человек может почувствовать себя свободным, предоставленным самому себе, использовать право распоряжаться собственной жизнью, доверяя ее не диктатору, а просто удаче. Поэтому и надпись «Свобода» на Красноярских столбах до сих пор регулярно обновляется и не теряет своего культового и символического значения.

Такова краткая предыстория русского экстрима, который в советское время, с одной стороны, поощряла и пыталась приручить власть, с другой – в котором продолжали искать отдушину все те, кто с властью испытывал «эстетические разногласия». Вольтерианские идеи об освобождении человека природой получили в советском союзе 1960–70-х неожиданную канализацию направления внутренней эмиграции с сопутствующей ей музыкально-поэтической субкультурой в качестве КСП, которые часто именовали не иначе, как КТП – клубы туристической песни.

Советский туризм

В рамках Советского Союза альтернативный официальной культуре тренд романтического восприятия пространства воспроизвелся как в Европе XVIII века – живому слову тесно в светских салонах, ему необходим живой ландшафт. Поэтому, по выражению из книги Петра Вайля и Александра Гениса, «вся страна враз куда-то поехала». Ответ на это «куда-то» дает бард Кукин – «За туманом». Формула социального эскапизма, в общем-то.

Руководство Советского Союза всячески поощряло спортивно-ландшафтный туризм и пыталось ввести это движение в идеологическое русло. Это получалось. Визбор издавал журнал «Кругозор», в котором под одной обложкой были статьи о путешествиях и гибкая пластинка с песнями о них же.

Конфликт власти с бардовским движением пришелся на год «пражской весны» и ознаменовался знаменитым разгоном Новосибирского слета КСП с участием Александра Галича. Этот эпизод послужил переходу бардов на полулегальное самодеятельное существование и повысил значение внутреннего «дикого» туризма в качестве направления внутренней эмиграции.

С этого периода наметился раскол в образах ценностей как путешествующих внутри страны, так и выезжающих за ее пределы, и раскол этот прошел по традиционной для российского менталитета трещине между официальным миром государства и неформальным миром «простого народа».

Напомним, что официальное туристическое пространство в Советском Союзе распределялось властью, как и прочие ресурсы, по принципу лояльности режиму. Лояльный режиму человек мог получить почти бесплатную путевку в санаторий, а при особой близости местным представителям власти – даже на Черное море.

Внутренний туризм

Внесистемный . Неформальный бродяга, прибившийся с геологической партии или сам себе клеящий катамаран из резины, которую он «достал» (украл) на заводе, где он «числится» (не работает, но получает «получку»), чтоб отчалить «за туманом».

Системный. Официальный турист, лояльный системе и пользующийся доверием и благами системы, путешествующий по комсомольской или профсоюзной путевке и осматривающий номенклатурные достопримечательности, относящиеся к a) революционным событиям; b) местам «боевой славы» Второй мировой войны; c) трудовым достижениям (индустриальные объекты).

Внешний туризм

Внесистемный. Внесистемного выездного туризма в СССР не существовало. Внесистемным образом либо выехать можно было в один конец и навсегда, либо это были группы профессионалов типа моряков, дипломатов, военных иностранного контингента, гражданских специалистов, строящих объекты в социалистических и им сочувствующих развивающихся странах и т. п.

Системный . Все внешние связи граждан СССР и внешнего мира находились под строгим контролем государства и спецслужб. Сосуществование внутреннего и  загранпаспорта сохраняется и по сей день, только тогда загранпаспорт можно было получить лишь на время поездки и сдать немедленно по возвращении. Хранить его дома было запрещено.

Все туристические группы помимо официальных руководителей (обязательно членов КПСС «со стажем») сопровождали внештатные агенты КГБ, завербованные среди обычного гражданского населения. По возвращению они писали отчеты о том, кто и как себя вел во время поездки, не позорил ли своим поведением моральный облик строителя коммунизма.

«Облико морале» советского туриста, ставшее предметом фольклора, представляло собой действительную проблему, заключавшуюся в психической способности человека из страны тотального дефицита воспринять образы изобилия обществ потребления и не сойти при этом с ума.

Советская система устанавливала многоуровневый контроль не только лояльности каждого претендующего на выезд за рубеж, но и его психологической и идеологической резистентности. Степень контроля зависела от страны. В советской «космографии» все страны мира были выстроены «по спектру» от «полюса добра» (пространства Варшавского договора с эпицентром – Москвой) до «полюса зла» (НАТО во главе с США). Этот спектр был поделен на три группы: 1) соцлагерь; 2) каплагерь; 3) страны неприсоединения.

Все граждане СССР делились на выездных и невыездных. Выезжать за рубеж было престижно. Приоритеты престижа распределялись ровно противоположно означенному спектру стран: престижнее всего было путешествовать в направлении к «полюсу зла», и туда – в Америку или Японию – могли путешествовать исключительно представители советской номенклатуры. Про страны «полюса добра» советские туристы презрительно твердили поговорку: «Курица не птица, Болгария не заграница». Или Монголия. Впрочем, вакансия «не заграницы» была открыта для любой страны соцлагеря.

Была в Советском Союзе и своя «заграница» – Прибалтика. История показала, что репутацией «внутренней заграницы» страны Балтии пользовались совершенно заслуженно.

Притяжение внешнего мира для граждан режимного государства создавало в их сознании ток высокого психологического напряжения, и ментальное здоровье сохранили те слои населения, для которых это было совершенно неактуально.

Изоляция страны привела в конечном счете к физическому голоду; километры пустых прилавков советских продуктовых магазинов – символ эпохи. Но еще большим был голод по мировой культуре. Стоимость венгерских джинсов на всесоюзно известной новосибирской барахолке достигала 250 советских рублей (одна месячная зарплата военного в звании капитана или две зарплаты инженера). Цена настоящих американских джинсов достигала 450 рублей (месячное жалование полковника). В 1970-х годах в эквиваленте по черному курсу доллара (расстрельная статья УК) это 100 долларов, по официальному – 600. Характерно, что такой же порядок цен был и на виниловые музыкальные пластинки.

Человек, способный отдать месячный бюджет семьи за джинсы или за диск, приобретал нечто большее, чем просто одежду или 60 минут музыки, – он приобретал символ своей сопричастности мировой культуре, от которой его отделяет «железный занавес».

Постсоветский туризм и кризис идентичности

Перед советскими туристами проблемы репрезентации не стояло. Культурный шок от встречи с Западом и страх перед собственными спецслужбами были, как правило, таковы, что никто не заботился о том, как он выглядит. Как должно выглядеть – и об этом заботилось государство, проводя для каждой группы выезжающих туристов многочасовые инструктажи и тем самым снимая ответственность с личности туриста за саморепрезентацию. С идентичностью тоже особых проблем не возникало. Кто мы? Мы советский народ! А если что не так – ну, «зато мы делаем ракеты» и первыми улетели в космос. История непосредственных контактов советских людей с «заграницей» полна анекдотических эпизодов, когда советские туристы, эти маленькие люди большой страны, при возникновении противоречий своего поведения с законами тех стран, куда они приехали, всерьез угрожали представителям местных властей всем ядерным потенциалом Советского Союза.

Но когда «железного занавеса» не стало и стало можно, приехав куда угодно, быть предоставленным самому себе, то в инокультурной среде возникла проблема идентичности постсоветского туриста, в области которого «ядерный щит» оказался «фиговым листком». Так в поисках новой идентичности обозначились три кантианских вопроса – «кто я?», «каково мое место в мире?» и «на что в связи с этим могу надеяться?».

На нервной почве в ситуации культурного шока у первых постсоветских туристов в массе своей случился кризис этнической идентичности, спровоцированный ситуаций кросскультурного вызова. Ты сталкиваешься с некой системой чужих культурных кодов и должен продемонстрировать свои культурные коды. И выясняешь, что продемонстрировать тебе нечего, а в качестве русских народных песен ты можешь припомнить разве что два куплета «Подмосковных вечеров», казачью песню авторства Александра Розенбаума и бесконечно количество блатного фольклора. И это ситуация вполне показательная – именно блатной фольклор, именуемый в России русским шансоном, оказывается в XX веке русской национальной песней, что неудивительно для России с ее «особенным путем» развития. Характерно, что бардовскую песню также именуют шансоном, но она представляет собой искусство не народных классов, но их «прослойки» – интеллигенции. Блатной фольклор и бардовскую традицию часто смешивают, приписывают бардам тюремное прошлое: в народе считалось, что Высоцкий за что-то сидел, Городницкому на Колыме показывали его собственную могилу (автора якобы расстреляли за песню), а Розенбаум сам постоянно подчеркивал свою связь с уголовной воровской субкультурой. Соответственно, в наши дни радио «Шансон», держа в своем репертуаре исключительно блатной фольклор, периодически транслирует и бардов. Слияние бардовской песни с блатной произошло на фоне кризиса этниче ской идентичности, а также на основании внесистемности и неформальности обоих жанров: в общественном сознании считается, что слово истины в России может звучать только в лагерях или в лесах у туристических костров и уж не в коем случае не с официальной большой эстрады. Большинство авторов и исполнителей этих песен никогда сами в тюрьме не сидели, самые популярные из них написали профессиональные композиторы (так, «Владимирский централ» написал Михаил Круг), большинство слушателей также не имеют личного тюремного опыта, но секрет всероссийской популярности того же «Владимирского централа» заключается в том, что население России воспринимает ее в качестве песни про себя, как это заметил великолепный Артемий Троицкий, музыкальный критик, преследуемый в 2011 году «политической попсой» по причине эстетических разногласий с режимом (см. подробнее его интервью журналу «Огонек», № 22 (5180), 6 июня 2011 года. С. 44).

Кризис этнической идентичности обостряет проблему саморепрезентации личности в кросскультурных ситуациях. Саморепрезентация в ситуации дефицита конструктивных культурных кодов актуализирует деструктивные коды, а именно асистемное поведение. Поэтому русские туристы в качестве маркера своей этнической идентичности в ситуации кросскультурной некомпетенции прибегают к асистемным действиям самопрезентации: демонстрируя свою «русскость», начинают пить стаканами водку («русские много пьют»); бить стаканы («на счастье» – русский обычай); вести себя развязно (широкая душа предполагает широкую амплитуду жестикуляции и экспрессию речи) и т. д.

Примеров такого поведения можно привести десятки – среди них и танцы на столах и вприсядку, и попытки исполнения «Подмосковных вечеров», и демонстративно-состязательное потребление алкоголя, и  т. д., и т. п. В системе кодов этнической репрезентации сформировался и своего рода «кодекс чести» – это когда «широта русской души» обязывает давать нереальные чаевые и запрещает перепроверять ресторанные счета.

В числе кодов репрезентации-потребления оказывается вся классическая для советской этнографии этнографическая триада: пища – жилище – одежда. Все должно быть самое дорогое и напоказ, даже если ты сам не слишком богат («один раз живем»). В ситуации гиперкомпенсации этнических кодов на зарубежных курортах формируется национальный костюм русского туриста – это, разумеется, не допетровский кафтан. В начале 1990-х русский национальный костюм – это «Прада», «Гуччи», «Версаче», «Зилли». «Русский народный» горнолыжный костюм – это что-то типа «Богнера» с меховой оторочкой. По этим одеяниям происходит национальное и социальное распознавание, особенно на уровнях национальных элит, стало быть, мировые бренды вполне выполняют запрос на неонациональный костюм.

Знаменитый олиграхический Куршевель, ставший именем нарицательным, реализовал в гротескных формах, вплоть до комического бойкота, который этому курорту объявила Рублевка после известного скандала c олигархом Прохоровым, все комплексы «новой элиты». Занимательно то, что такое аморфное образование, как Рублевка (совокупность элитных поселков вдоль одноименного шоссе), оказалось способно к национальной консолидации (по крайней мере в области СМИ). Но еще более занимательно то, что «рублевская элита» по отношению к Куршевелю повела себя точно так же, как российская власть ведет себя по отношению к мировому сообществу в целом, демонстрируя способность к социальной мобилизации под воздействием комплексов неполноценности.

Впрочем, комплексы неполноценности в той или иной форме прослеживались в 1990-х у туристов на любом курорте. Зачастую ближе к концу пребывания в Европе начинает нарастать недовольство и раздражение всем вокруг. Вдруг мерой всей вещей в Альпах становится тот или иной родной российский курорт, к которому конкретный турист испытывает нежные чувства, и все вокруг начинает сравниваться, например, с Чегетом.

Показательно, что тот же самый контингент горнолыжников, побывавших в Альпах, приезжает на Чегет в образе «иностранца» и начинает всем вокруг рассказывать, как оно там «у нас в Альпах», чем вызывает заслуженное раздражение у пока еще не выезжавших за пределы области, но уже того желающих окружающих.

Русский турист, оказавшись в Европе, ведет себя так, словно бессознательно ждет нового «железного занавеса» и стремится за один тур объять необъятное. Приезжая на неделю на горнолыжный курорт, он норовит посетить и Венецию, и Милан, и Париж. И это также есть способ утоления «тоски по мировой культуре», снятие синдрома культурной изоляции. Русский турист не просто куда-то едет – он празднует встречу с открытым миром и выглядит нарядным и торжественным уже в аэропорте. Женщины вылетают на шпильках. Вылет празднуется с размахом – банкет начинается уже в дьюти-фри и не прекращается до прибытия в отель. Атмосфера праздника достигает кульминации к моменту набора самолетом высоты. К середине 1990-х в устойчивых горнолыжных компаниях складываются специфические ритуалы, выраженные в алкогольном сопровождении каждого цикла взлета самолета тостами: «На ход колеса», «На взмах крыла», «За мир без шасси» и т. п. В чартерных горнолыжных рейсах царит особая атмосфера субкультурной тусовки близких друзей. В момент приземления самолета за рубежом все аплодируют.

На обратном пути в самолетах пили меньше, уже без ритуальных прибауток и с менее торжественным настроением. Праздник встречи с открытым миром кончился, завтра на работу. При приземлении самолетов на внутренних российских рейсах никто не аплодирует.

С момента открытия страны прошло двадцать лет, и за этот период комплексы, сформировавшиеся в условиях советской изоляции страны от мира, заметно рассосались. В России сформировался путешествующий класс. Для высокоресурсных групп, для молодежи становится все более естественным свободный, независимый и нестандартный туризм, обеспеченный возможностями телекоммуникаций, и мы видим, как Россия меняется, все более включаясь в мейнстрим, и мы уже все менее нуждаемся в экзотических формах репрезентации.

На многих курортах меняется стереотипное восприятие русских. Мы уже везде желанные гости, нас перестали опасаться из-за того, что мы меньше других улыбаемся. В Шамони владельцы отелей и апартаментов рассказывают, как, по их мнению, русские за последние десять лет изменились – «стали меньше пить», «перестали привозить с собой огромное количество водки», «почти перестали скандалить из-за пустяков», «совсем не шумят», «многие стали хорошо говорить по-французски», «оказывается, русские – веселые люди», «перестали носить меховые шапки». В числе отличительных и не меняющихся особенностей отмечают склонность собираться большими компаниями в номерах и апартаментах и тратить слишком много денег.

Интересно и такое наблюдение местных, которые помнят еще советских альпинистов, приезжавших в Шамони, и активно помогали постсоветским альпинистам. Так вот, они не устают подчеркивать то, что этот сорт туристов – это «нормальные люди», «настоящие альпинисты», «всегда такими же и были». Видимо, в этих репликах не просто уважение аборигенов самого авторитетного альпинистского гнезда по отношению к себе подобным, но и то обстоятельство, что альпинисты, скалолазы, сплавщики и прочие «дикие» туристы не имели проблем с кризисом национальной идентичности в постсоветский период, как многие советские люди, – экстремальная субкультура им отчасти заменила национальность.

Хотя, конечно, старые советские альпинисты любят порой побрюзжать, обвиняя западную школу альпинизма в «бездушном» профессионализме, в отличие от «одухотворенной» советской школы «с песнями у костра до утра». Но вот что интересно – где и у каких костров звучат нынче песни Галича, Высоцкого, Кукина? В постсоветской России произошла перезагрузка тех явлений, которые в советский период имели мобилизующее значение для национальной культуры. Бардовская традиция, способствуя самосохранению нации у лесных костров, утратила свою актуальность фактора ментальной резистентности по отношению к официальной идеологии. В постсоветской России эти песни перестали быть молитвой и превратились в шоу. Вокруг движения сложилась своя малоприятная номенклатура по образу и подобию советской, которая охраняет подступы к сценам, начиная с Грушинского фестиваля, который в этом смысле выродился в нечто противоположное своему духу. Но социокультурный потенциал бардовской песни никуда не исчез. Он реализовался в органичной творчеству среде – в открытом мире. Русские физики CERN, строящие адронный коллайдер (см. c. 170–179), живущие в Женеве и ностальгирующие по России, устраивают КСП под Монбланом и приглашают туда тех, кого они слушали в своих студенческих общагах, – от пожилого Юлия Кима до молодого Тимура Шаова. Собираются русские бардовские слеты в Израиле, в Америке, в Германии. Словом, «люди идут по свету, людям немного надо». Так из средства самосохранения личности в условиях внутренней эмиграции советского периода авторская песня превратилась в канал обратной связи с родной культурой человека вопреки расстояниям и обстоятельствам, отсылающим душу против течения «утечки мозгов».